Читать интересную книгу Прошедшие войны. II том - Канта Ибрагимов

– Да не могу я, – вскричал Цанка.

– Что ж ты мне раньше не сказал, позвала бы я другого мужчину, – язвила старуха.

– Ну, ты вредина, – ломался Цанка.

– Ну так что, позвать соседа?

– Иди ты…

– Вот то-то, я пошла в ту комнату. Смотри, одеяло не раскрывай. В ней должна страсть зажечься, разбежаться должна кровь в удовольствии. Сможешь ты это сделать? Хе-хе-хе, – ехидно засмеялась она, выходя из комнаты. – Раньше мог, ой как мог, – услышал Цанка шепелявый голос из смежной комнаты. – Везет же тебе с хорошими женщинами.

Задолго до рассвета Авраби разбудила Цанка.

– Ну, ты прилип, как навечно, небось размечтался. Давай вставай. Ой, как хорошо, вся постель промокла. Давай поменяем белье, потом разожги печь и проваливай. Завтра придешь снова.

Когда Цанка возился возле печи, Авраби дотронулась до его плеча, наклонилась.

– А она чуть ожила, отворачивается, стесняется. Это хорошо! Хе-хе-хе, дал ты ей жару, дал. Молодец!

– Сумасшедшая ты, Авраби, – отворачивался Цанка.

– Да, вот вся благодарность. Ну спасибо. Давай проваливай до завтра.

Через день процедура повторилась. Еще через день Цанка явился вновь. Кухмистерова сидела на нарах, что-то пила из пиалки. Увидев Арачаева, резво полезла под одеяло, скрыла голову, отвернулась к стене.

– Ты что это явился? Кто тебя звал? А ну проваливай. Ишь, понравилось, – серьезно говорила Авраби, вставая поперек пути Арачаева.

– Да я… Да я… – что-то пытался сказать Цанка.

– Если есть дело, приходи днем, а ночью мы отдыхаем.

Уже на улице шептала другое, будто боялась, что Кухмистерова услышит их:

– Ты знаешь, мы друг друга не понимаем, но она княжеских кровей, благородная женщина. Видно, потрепала ее жизнь. Ты давай иди, да будь впредь с ней поделикатнее. Стыдится она тебя, даже боится. Ну прощай.

Когда Цанка выходил со двора, Авраби его окликнула, он медленно, неохотно вернулся.

– Знаешь что, Цанка, у нее нет больше опоры здесь. Боюсь, что привяжется она к тебе, влюбится. Не способствуй этому. Ты женат, в годах уже, поломаешь ты ей судьбу. Сам не заметишь.

– Что ты хочешь сказать, что и Кесирт я жизнь поломал?

– Кесирт ты осчастливил, а здесь совсем другое, разных полей вы ягодки.

– Нужна мне она, и ты… Пошел я, дела у меня.

* * *

В середине лета 1938 года, как только назначили председателем колхоза Диндигова, по «инициативе работников», хозяйству в Дуц-Хоте оказали высокое доверие – назвали именем Ленина. В честь этого колхозники взяли на себя повышенные обязательства перед Родиной. Урожай в тот год был на славу, днем и ночью колхозники возились в поле, не упуская ни одного погожего дня. Единственно удавалось передохнуть во время коротких летних дождей.

Несмотря на богатый урожай, сеять озимые опять было нечем: все зерно еще летом сдали на Аргунский хлебозаготовительный пункт. Пришлось председателю колхоза бегать по инстанциям просить зерно. Пока согласовывалось и обосновывалось решение, пролетели погожие дни, начались затяжные, осенние дожди, колхоз остался без посевов озимых. Это было ЧП республиканского масштаба. Каждый день приезжали все новые и новые комиссии то из Грозного, то из райцентра. Эти комиссии были то из парторганов, то от исполнительной власти, то от милиции или даже чекистов. Все утверждали, что это саботаж и вредительство. Искали виновного.

В начале декабря, когда работы в поле окончательно остановились, стали подбивать итоги, рассчитываться с колхозниками по труду. По результатам работы за прошедший год работающие в поле круглый год Ески и Басил Арачаевы получили кучу облигаций в виде долгосрочного государственного займа. Этих цветных бумаг было так много, что тяжело было нести. Народ ругался, выражал недовольство, особенно вредничали мужчины, говорили, что из этих бумаг даже самокрутку сделать невозможно – воняют. После этого органы правопорядка разъяснили, что рвать и крутить, а тем более курить бумагу с изображениями вождей – противозаконно и строго наказуемо.

Тем не менее власти расщедрились: практически каждого работника поощрили почетной грамотой, требовали от людей, чтобы эти важные документы вывешивались на стенах, на самых видных местах. Басил прилюдно сказал, что самое почетное место – туалет, и там вонзил грамоту на ржавый гвоздь, проколов при этом изображение Сталина. Через день в село нагрянули чекисты и милиция, прямиком пошли во двор Арачаевых. Басила спасло то, что Табарк поняла, в чем дело, забежала в туалет, разорвала грамоту на мельчайшие кусочки и побросала в яму. Когда она вышла, туда зашли два милиционера и заглядывали в черный проем в дощатом полу.

В те же дни ночью сгорел до последней соломинки большой стог сена. Это тоже было ЧП. После этого на майдане собрали всех жителей села, даже кормящих женщин и стариков. Толпу окружили вооруженные солдаты, в центре поля на телеге стояли несколько руководителей районного и республиканского масштаба. Вначале говорили об успехах Советской власти, о гигантских заводах и фабриках, о ратном труде жителей городов и сел, о каждодневном подвиге всех и каждого, о светлых и славных целях нашего пути. Потом отметили, что только работники колхоза имени Ленина, несмотря на оказанную им честь носить это доброе и великое имя, тормозят грандиозный почин миллионов трудящихся, что только здесь люди не понимают важности и высоты трудового; конечно, не все такие плохие, а только два-три, их надо выявить и прилюдно обозначить.

– Ну что, бригадир Солсаев, – говорил очередной оратор красивым, хорошо поставленным, сытым голосом, – подойди сюда поближе, скажи нам честно, как перед Сталиным, кто у тебя в бригаде плохо работает, прогуливает, вредит и тому подобные злодеяния чинит?

Солсаев неохотно пролез сквозь толпу, опустил голову, молчал, только как нашкодивший ребенок повел плечами.

– Так что вы молчите, говорите, кто? Хоть одно имя назовите.

Толпа застыла в ожидании. Только дыхание людей да скрип снега от переминания ног на морозе слышались вокруг.

– Значит, нет в вашей бригаде таковых? – не унимался выступающий. – Тогда, может, сам Солсаев – вредитель? Что вы скажете, честные жители Дуц-Хоте?

Всё загудело, задвигалось.

Кончилось всё ничем. Люди ругались, шумели, обвиняли друг друга, но сказать, что вот он вредитель, прилюдно никто не смог.

После митинга армия строем ушла в Ведено, а высокое начальство поехало смотреть ферму. Там в Красном уголке долго и сыто гуляли, в полночь уехали в район. Через неделю после этого задержали в райцентре председателя колхоза Диндигова, больше его никто никогда не видел.

* * *

Благодаря свой тихой и незаметной работе Арачаев Цанка был в стороне от всех этих колхозных потрясений. Ему ежемесячно выдавали маленькую зарплату не в виде облигаций, а реальными деньгами. Все ему завидовали, стремились устроиться на работу в школу.

После полугода жизни дома Цанка окончательно акклиматизировался, успокоился. Иногда вопреки запретам ходил на охоту. Только там получал удовольствие и наслаждение от жизни. К тому же это было средством пропитания большой семьи. Односельчане в лес ходили только по дрова, и то с разрешения сельсовета. Братья и мать просили Цанку бросить это опасное занятие, боялись доноса, нового ареста. Всем он говорил, что больше ходить на охоту не будет, однако через два-три дня не выдерживал скуки и однообразия зимней жизни в советском горном селе и тайком от всех, даже жены, уходил в горы.

Со всеми невзгодами свыкся Цанка, только одно его тяготило и беспокоило – это встречи с директором школы. Кухмистерова к Новому году выздоровела, вышла на работу. Несмотря на свой неказистый вид, она оказалась женщиной хваткой и трудолюбивой. К работе относилась ответственно, не имея других соблазнов и забот, весь день пропадала в школе, с душой относилась к детям, любила их, ласкала всех, как своих. Школьники отвечали ей вниманием и почитанием. Добрая слава об Элеоноре Витальевне закрепилась в сердцах жителей Дуц-Хоте. Несмотря на свою бедность, родители всячески старались отблагодарить новую образованную учительницу. Даже совсем маленькие ученики понимали, что в их селе еще не было такого учителя, и всей душой полюбили молодого директора школы. Произнести ее имя правильно никто толком не мог, и нарекли ее на местный лад – Эла Видала. Так и стали называть ее и дети и родители, к этому привыкла и сама Кухмистерова, вначале улыбалась, порой злилась, а потом поняла, что так даже лучше.

Она тоже избегала встреч с Арачаевым, при виде его краснела, опускала глаза, не знала, как себя вести, что делать. За время болезни, долгими зимними вечерами, Авраби много рассказывала Элеоноре Витальевне о Цанке, о Кесирт, об их трагической любви. Вначале она ничего по-чеченски не понимала, потом стала догадываться о содержании длинных бесед, после этого сама допытывалась у старухи обо всех подробностях, была заинтересована судьбой Арачаева, в душе хотела поговорить с ним, однако стеснялась, чувствовала перед ним неловкость и даже недоступность. И как ни пыталась Элеонора Витальевна избежать встреч с Арачаевым, сдержать себя не могла, хотелось ей поговорить с ним, поделиться своими печалями. Знала только, что Цанка свободно говорит по-русски, что повидал он многое, знает о многом, несмотря на свои тридцать три года. А в глубине души даже от себя прятала потаенные чувства, тягу и симпатию к не по годам состарившемуся сторожу школы.